Звено цепочки доброты

Звено цепочки доброты

«Я за ежедневную ответственность перед будущим. За любовь к Родине без уверенности в том, что ты знаешь ее единственно правильный путь. За ежедневное уважение к людям. Любого цвета и любой категории. За отсутствие ненависти. За помощь – всем, без исключения, по мере сил. За это я и воевал. И еще. Доброделание совершается ежедневно. Иногда не нужен подвиг, чтобы кому-то стало лучше. Иногда просто ты должен делать свою работу. Ежедневно и ежечасно. Честно, ответственно и спокойно». Это слова моего прадеда Ивана Гурьева в ответ на вопрос интервью с фронтовиком, которое мы с мамой делали в начальной школе. Теперь я часто их вспоминаю.

Наверное, их поколение все-таки было другим. Родившись накануне или после революции 1917 года, пережив ломку всех устоев окружающей жизни, Гражданскую войну, холод и голод, «военный коммунизм» и коллективизацию, выстояв в самой страшной, победив в самой Великой Отечественной войне, дед до самой глубокой старости сумел сохранить совершенно особое умение – по-детски светло, без капли зависти радоваться счастью других людей, искренне сострадать их боли. А может, и не в поколении дело. Просто он был особенным – мой дед Иван. Удивительная вещь. И редкая. Когда тепло и трогательно о человеке говорят десятки людей – родные, друзья, сослуживцы и просто встреченные им на жизненном пути. Его большого сердца, совсем рядом с которым прошла немецкая пуля осенью сорок второго, хватало на всех.

Моя бабушка и ее сестра – дочери прадеда, часто вспоминали, как он нежен был с детьми. Любого возраста. Кадровый военный, работник прокуратуры, да и не просто прокурор, а государственный обвинитель, он был удивительно заботлив и прозорливо предусмотрителен с маленькими. Он понимал, что дети заболевают задолго до того, как они начинают жаловаться и шмыгать носами. Когда семья жила в однокомнатной половинке на улице Софонова, в плохую погоду или из-за недомогания он не отпускал их в детский сад (старый, деревянный, этот двухэтажный домик и сейчас стоит заброшенным по дороге к реке). Прабабушка уходила на работу раньше, а он позже. Семья служащих с тремя детьми жила небогато. Поэтому ранним утром грузил на саночки термос, укутанный в одеяло, и шел в садик за горячим завтраком, а в обед прибегал и, часто не успев поесть сам, привозил обед. А в воскресенье всех будил запах блинов, жарящихся на печи… Он мастерил игрушки из подручных материалов всем детям на улице, в его небольшом доме всегда были готовы приютить приезжающих в город родных, друзей, знакомых, знакомых родных и родных друзей.

А какие он рассказывал сказки! Добрые, смешные, совершенно чудесные. А о войне рассказывать не любил. Совсем. Не для детских это ушей. «Прежде чем вырастете, – говорил дед, – понять нужно одно – не должно быть врага на нашей русской земле. Ни за что и никогда. Больше ничего знать и не надо, остальное за вас со временем скажет ваша кровь и совесть». Когда уже на пенсии он в течение года несколько раз приезжал в Москву – там тогда жили моя бабушка и мама, в квартире не закрывалась дверь. Дед сидел, облепленный мамиными одноклассниками, и они часами разговаривали на разные темы. И детские самые «важные и страшные» проблемы решались и прекращались давние ссоры.

И сын, и дочери, а потом и внучка – моя мама, поверяли ему все свои секреты. Дед был самым надежным хранителем и самым правильным и честным советчиком. Мама рассказывала мне. Когда ей было лет восемь-девять, у семьи было картофельное поле возле телевышки. Весной, копать перед посадкой, и летним утром, когда еще не наступила палящая жара, они ходили до поля пешком. Когда идешь вдвоем, о чем только не поговоришь. И им не раз встречались на пути люди, которые благодарили деда. За помощь, за поддержку, за совет. Дважды это были даже те, по чьим делам он был обвинителем. Эти люди говорили о том, что если бы в свое время не услышали его речь на суде, их жизнь была бы совсем иной, и тюрьма стала бы их домом не на несколько лет, а на всю жизнь.

Деда много лет помнили на Севере, в Коми. Он работал там уже в конце карьеры, на самом проклятом участке – контроле и надзоре за деятельностью колоний. Лишь за пару лет до его девяностолетия перестали приходить письма от тех, чью судьбу ему удалось изменить, добившись пересмотра дел или улучшения условий содержания. У него было обостренное чувство чести и справедливости, столь редкое в наши дни.

Уйдя на пенсию, он не мог без работы. Деятельная натура требовала, и он не гнушался никакого труда. Часто уходил на работу раньше и приходил позже – кому-то в очередной раз понадобилась помощь.

Моя мама как-то сказала, что дед очень остро чувствовал ценность жизни, потому что очень много раз был рядом со смертью. Можно много говорить о фактах жизни, о военных подвигах и боевых наградах. Достойная биография, ордена и медали, грамоты и благодарности – это все у него было, у моего прадеда. Но мне хочется сказать о другом. О тех качествах, которые и создают величие души, о том, когда для человека насущной ежедневной необходимостью является доброе отношение к окружающим, готовность помочь словом и делом, не прося ничего взамен. Говорят, Землю вертят оптимисты. Наверное, так. А жизнь на ней лелеет и поддерживает ежедневное добро. Негромкие и ненавязчивые понимание и нежность. Мой дед был одним из звеньев человеческой цепочки доброты, крепким, нервущимся звеном. Это главное наследство, которое он оставил мне, оставил нам – его правнукам.